Альманах «Балтийская лира», стихи

* * *

О, Балтики великое творенье!
Капризной девы ветреный сюрприз,
Весенний луч, слезы земной скольженье,
Стекающей янтарной каплей вниз.

Давно в плену средь сосен первозданных,

И хвойный дождь примявши каблуком,
Встречаю я рассвет надежд случайных,
В упругий грубый ствол уткнувшись лбом.

Усталость лечит воздух и раздумья

Скользит песчаный берег змейкой вниз.
Как хорошо в душевные раздумья,
Добавить девы ветряный каприз.

* * *

Блики времени — свет прозрения.
Долгий путь — череда покаяния.
Слово новое — вдохновение.
Искрометность — порок изгнания.

Воля вольная — вся вселенная.

Море синее — власть всесильная.
Блеск в глазах — ты надменная.
Вся в слезах — пена мыльная.

Тишина молчит — горе мечется.

Дождь идет — ты мне предана.
Солнце яркое в небе светится
Жизнь прошла неизведанно.

НА КЛАДБИЩЕ КОРАБЛЕЙ

Лишь волна развеет одиночество,
Скажет: “Не грусти”, и в бок толкнет.
Старый странник “Ржавое Величество”
Этого намека не поймет.

Вспомнит шторм, ветра и ночи лунные,

Капитана, что его любил,
И, как в годы лучшие и юные,
Смело через рифы проходил.

Но судьба жестокая отправила

Старика к балтийским берегам.
И на якорь вечности поставила,
Продлевая жизнь его годам.

О, Балтики великое творенье!

Капризной девы ветреный сюрприз,
Весенний луч, слезы земной скольженье,
Стекающей янтарной каплей вниз.

Пленен любовью сосен первозданных,

И хвойный дождь примявши каблуком,
Встречаю я рассвет надежд случайных,
В упругий грубый ствол уткнувшись лбом.

Усталость лечит воздух и раздумья

Скользит песчаный берег змейкой вниз.
Как хорошо в душевные раздумья,
Добавить девы ветряный каприз.

Моя тетрадь

В душевном страданье и горе
Ищу примененье словам.
И в жестком моём приговоре
Дарю их тетрадным листам.

Страницы желтеют с годами,

Былого уже не вернуть.
Их кто-то коснется руками –
Раскрыть попытается суть.

И мысли как будто бы снова

Встревожат чужие сердца.
Под властью забытого слова
У жизни не будет конца.

Вечные слова

Я так боюсь забыть или предать
Слова святые –правда, честь и совесть,
Что от рожденья мне внушала мать,
Моей судьбой до слез обеспокоясь.
Без этих слов и жизнь бедна, и речь,
Как я хочу их в сердце уберечь!

Я меняю осени монеты

Я меняю осени монеты
На любовь и кроткую мечту,
Разрушаю старые заветы
И ловлю надежду на лету.

И опять невиданная сила

Вырывает чувство из руки…
Я опять кого-то позабыла,
Услыхав дыхание строки.

Улетает осень без оглядки –

Я одна в тумане золотом.
Напишу разборчиво в тетрадке:
“Я тебя любила с ветерком!”

ПОСЛЕ ВАХТЫ

Не пойму и сам — чего же ради
После вахты — брезжит свет едва —
Я писал в потрепанной тетради
Рифмами скрепленный слова?

Может, верил я в морское братство,

Может — зря, а может — и не зря?
Не дают ни славы, ни богатства
К рифмам равнодушные моря.

Так давно я — и не вспомнить даже —

К ним самоуверенно пришел.
До сих пор легка моя поклажа,
Только груз долгов моих тяжел…

КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ

Когда-то в скромном звании курсанта
Я был самонадеян, полон сил,
И старый город Бесселя и Канта
По случаю впервые посетил.

В центральной части размолочен в крошки,

Внушал он жалость, словно ампутант.
И где мне было отыскать дорожки,
Которыми прогуливался Кант?

Он в снегопад, и в летний зной, и в грозы,

Маршрут свой ни на шаг не сократив,
Шел не спеша, возвысясь мыслью к звездам,
Обдумывая свой императив.

Здесь по нему часы свои сверяли —

Он был точнее башенных часов!
И шляпы, низко кланяясь, снимали
Пред ним и пивовар, и богослов.

А город торговал, трудился, верил,

Всегда внушал своим соседям страх.
Здесь сочинял сам академик Эйлер
Свою задачу о семи мостах.

Здесь пьяный бурш в участке куролесил,

Здесь заседал степенный бюргеррат,
Здесь до утра засиживался Бессель,
Выстраивая формул строгий ряд.

Здесь юный Гофман, отвергая пафос,

Потягивал отменный кофеек,
Подчас без церемоний крошка Цахес
Заглядывал к нему на огонек.

Ах, если бы я ведать мог сначала,

Что здесь мне жить немалые года,
Что я уйду от этого причала
Когда-нибудь — надолго, — навсегда…

Что мне тогда сказало имя Канта,

Что знал я про его императив
В те дни, когда с неведеньем курсанта
Насвистывал бесхитростный мотив?!

ШЕСТОЙ МАТЕРИК

“Мы всегда несли парусов
сколько было возможно”
Ф.Ф. Белллинсгаузен

Грохотала волна,

набегая
на камни и дюны,
Ветер осени поздней
на Балтике пенил валы.
Укрывались в портах
низкобортные шхуны,
приумолкли на рейдах
буксиры —
морские волы.

Где-то там,

позади,
волноломы Балтийска.
Впереди —
сколько сотен
мятущихся, вздыбленных миль?
Спорят с жадными чайками
тучи,
летящие низко,
и в лицо мне швыряют
колючую снежную пыль.

Удержись-ка на палубе!

Кренится круто и резко
мой корабль,
разъяренной стихией влеком.
Старый боцман
на лоб
нахлобучил зюйдвестку
и кричит,
и кому-то
грозит кулаком.

Винт дрожит,

обнажаясь
в размахах порывистой качки,
словно кто-то железный
неистово лупит в подзор.
Мало здесь мореходных,
Регистром назначенных качеств, —
здесь и души людские
на прочность
проходят отбор.

Будто лен парусины

на мачтах взметнулся
трехъярусен,
и заполнился ветром,
опять искушая судьбу.
Будто рядом со мною
на мостике
встал
Беллинсгаузен,
и сквозь снежную замять
в подзорную
смотрит
трубу.

Он — из тех моряков,

кто с седым океаном приятельствовал,
кто в лихую погоду
сбавлять паруса
не привык.
Мне еще предстоит
не с такими встречаться препятствиями.
Мне бы только успеть
отыскать
свой шестой материк.

КРУЗЕНШТЕРН

Так уж, видимо, с давних времен повелось:
Эти — белая кость, эти — черная кость.

Мои кости, наверно, чернее, чем тушь, —

Посылали меня в несусветную глушь.

За упрямство и дерзость меня невзлюбив,
Отправляли в далекий Гвинейский залив.

Где Гвинея-Бисау и Кот-де- Ивуар,

Обжигал мою душу тропический жар.

Жажда глотку сушила — хоть пей, хоть не пей,

Оглушал меня звон такелажных цепей.

Даже воздух в каюте и тот не такой, —

Отвратительно пахнущий рыбной мукой.

Ну а этим, чья кость оказалась белей,

Доставались каюты иных кораблей.

Их к далеким причалам заморских таверн

Уносил, распушив паруса, “Крузенштерн”.

Посещали они, возбуждая восторг,

И безбедный Стокгольм, и гудящий Нью-Йорк.

Только мне-то известно: Иван Крузенштерн

Был в суждениях прям и колюч, словно терн.

Он — пусть помнит об этом любой камергер —

Не паркетный шаркун — боевой офицер.

Он, придворную свору вконец обозлив,

Был бы тоже отправлен в Гвинейский залив.

* * *

Тяжелую подкову першерона
Я подобрал, расковыряв песок.
Да, здесь стояла насмерть оборона –
Приклад к прикладу и к виску висок.

На берегу, у самого залива,

Назойлива к погоде мошкара.
Здесь пацаны последнего призыва
И – до пупа в медалях – унтера.

Разрывы мин, звериный вой и ругань –

Вдавиться в землю, спрятаться в песке –
И шквал огня, — так волк, прижатый в угол,
В смертельной огрызается тоске.

Давно прошли сраженья лет военных.

Чужих мундиров позабыт покрой.
Здесь шли на смерть. И здесь не брали пленных.
Тела земле не предали сырой.

Их женам не послали похоронных,

Их столько лет все числят за войной.
Тяжелую подкову першерона
Я с берега принес к себе домой.

Я ржавчину отчистил понемногу,

И обнажился крупповский металл.
Подкову я приколотил к порогу
На счастье, и желанье загадал,

Чтоб дом стоял, не ведая напасти,

Чтоб были с верхом закрома полны…
Подкова, ты не принесла мне счастья.
Ведь счастья не бывает у войны.

* * *

Я вернулся в мой город, как встарь Мандельштам.
Он за годы разлуки слегка обветшал.

Да и я постарел, поседел, полысел.

Я приехал сюда навсегда, насовсем.

Отшумела гроза, отгорела заря.

Видно, время приспело бросать якоря,

Из котлов выпускать отработанный пар

Да здоровья беречь нерастраченный дар.

Я куплю себе цвета желтка “Мерседес”,

Буду ездить на нем за опятами в лес.

Там по осени столько мохнатых опят!

Ни в какие моря не вернусь я опять.

Я устроюсь на службу – вставать поутру,

Я штаны на работе до дырок протру,

Буду пить перед сном подогретый кефир,

Сквозь экран телевизора глядя на мир…

Я вернулся в мой город, и сбылся прогноз:

Вот работа, к которой я сердцем прирос,

Вот смотрю я по пятницам “Поле чудес”,

Вот и желтый стоит под окном “Мерседес”.

Я живу и горжусь – я старался не зря!

Только что-то не держат мои якоря.

Мне и служба не в службу, и карта не в масть.

Разве теплым кефиром натешишься всласть?!

Разве можно привыкнуть тащиться в хвосте?!

Хоть здоровье – не блеск, да опята – не те…

Ты прости, Мандельштам, мне тоскливо без гроз.

Я оставил мой город, знакомый до слез…

БАЛТИЙСК

На самом краешке России,
Где в вечной дымке небосклон,
Живет Балтийск.
Дожди косые
Его секут со всех сторон.
Замшели крыши от тумана,
Ветра дороги леденят.
И дни и ночи неустанно
Буксиры в гаванях трубят…

* * *

Кильватер вил легко и тонко
Из белой пены кружева.
И в гул машин вплетались звонко
Команды властные слова.
Весна, не разбирая тропок,
Шла в отчий край издалека.
И чудился матросу ропот
Родного сердцу ручейка.
Луна, как желтый буй, качалась,
Эсминцу волны били в грудь.
А где-то уж брала начало
Знакомая матросам грусть.
С землей, об этом знает всякий,
Мы не порвем вовеки связь.
И неожиданно на баке
Об этом песня родилась.

ЗЕМЛЯ

Мы шли домой. А вспененное море
Переливалось через леера.
По курсу — апельсиновые зори
И облака.
Счастливая пора!
Винты жевали злую воду,
Уставшие ревели дизеля.
Да, хорошо в такую непогоду
Почувствовать тебя, моя земля!
У моряков лоснящиеся лица,
Глаза в глазницы глубоко ушли,
Да, хорошо, когда корабль — частица
Моей священной матери-земли.

ВАХТА У ТРАПА

Из клюза якорь выпрыгнул давно,
Пришлепнув льдинку, словно муху, лапой.
Ребятам крутят в кубрике кино,
А мне шаги отсчитывать у трапа.

Теплом дыханья руки греть и греть

И, путаясь в тулупных полах мерзлых,
Пятиминутно на часы смотреть,
На низкие и голубые звезды.

Сосульки ноги опустили с рей,

Безмолвно дремлет танкер по соседству.
Черт побери, хотя бы поскорей
Другому вахту удружить в наследство!..

Отцу я в детстве заявлял всерьез:

— Я рулевым штурвалить буду, папа…
Но я не знал, что рулевой — матрос,
А служба начинается у трапа.

* * *

Пришла на Балтику весна
О борт ласкается волна,
И месяц, злясь, на берегу
Увяз в чернеющем снегу,
И бодрствуя, наутофон
Рассыпал щедро медный звон,
И за кормой белеет след,
Все жарче солнца яркий свет…
Я узнаю приход весны
По блеску глаз у старшины,
И по цветам, что ты во сне
Вручаешь, ласковая, мне.

“Дембель”

Дождались… Вереницы дождей, снегопадов,
Перемены тельняшек и теплые письма домой.
Никакого апломба. Никто не устроил парада.
Документы. Билет, И червонцев пучек на пропой.

Только руки мужские вцепились друг в друга упрямо.

Подкатила слеза. И всего не сумевши сказать,
Пошагали ребята до дома, по выправке — прямо,
По земле под названьем — огромная Родина — мать.

ВЕРТОЛЕТЧИК АФГАНА

Рву винтами афганское небо,
И комплект боевой на нуле.
Здесь, мне кажется, я еще не был.
Удержаться бы только в седле.

Не такое еще мы видали,

Но запомнится это друзья —
Из-за склона почти что достали,
Но достала ракета моя.

Дотяну, мужики, не робейте.

Бьется сердце с вертушкою в лад.
Мне на базе штрафную налейте.
Задержался — срываюсь на мат.

Шум разрывов становится тише.

Отстрелялся отлично. Назад.
И ребята в долине услышат,
Как сошел по горе камнепад.

Между небом, землей — мотыльками

Мы идем на мелькнувший огонь.
И пока вся Россия за нами
На штурвале не дрогнет ладонь.

* * *

Душа желает перемен.
Струится время ниоткуда.
И за решеткою проблем
Надежда теплится на чудо.

Уныло тянется судьба,

Завуалированной строчкой
Подталкивая жизнь раба
К его последней мертвой точке.

Лишь предвкушенье перемен

Сквозь бред, бессонными ночами
Равно попытке встать с колен
И развернуть победно знамя.

* * *

Живет на карандашном острие
Полет стиха и красота портрета,
Но где-то наяву или во сне
Блуждает мысль в поисках сюжета.

Природа появленья такова —

Рука периодически стремится
К бумаге, где рождаются слова,
И оживают образы и лица.

Лист заполняется картинкой иль стихом

И стонет под нажимом карандашным.
Воображенье художника на нем
Становится бессмертным днем вчерашним.

И в этом таинство созданья красоты

И передачи нажитого груза.
Встречают гениальность простоты —
Душа, бумага, карандаш и муза.

СЧАСТЬЕ

Мы с тобою не молоды вроде,
Десять лет пролетели как час.
Счастье нежное девочкой бродит,
Напевая негромко для нас.

Нам мелодия эта знакома:

Соловьиная трель и журчанье ручья.
В этой песне земная истома
И знакомая грусть и улыбка твоя.

Помолчим, нежно глядя, послушаем звуки.

Сердцем девочке-счастью опять подпоем
И доверим друг другу влюбленные руки
И останемся с песней вдвоем.

ФАРВАТЕР

Мы однажды пошли
От причала фарватером прямо.
Корабельные мачты
Пропели на реях сонет.
Гладь воды рассекая,
Натруженно,четко, упрямо
Под винтом на фарватере
Волны взрываются вслед.
За кормой заплетенные
В длинные ровные косы
Оставляют все в прошлом,
Качая на бакенах свет.
Легкий ветер, лаская,
Из жизни тревоги уносит,
Освежая, пьянит,
Создавая веселый сюжет.
В мире правит закон,
И в конце молча просится точка.
Здесь Нептуна стихия
Рождает простые слова:
“У глубин есть предел,
А у истины четкая строчка,
Приводящая нас
К океану любви и добра.”

ГОРИЗОНТ

Дом мой милый, родной — он в туманной дали.
Облака между гор разрезаю огнем автомата.
И не видно оттуда, как здесь уже трое легли,
И не слышно оттуда, как бьется здесь сердце солдата.

Их уже не вернуть, разрывает мне сердце тоска.

Дождались их печаль и гранитная гладь обелиска.
Я сквозь зубы кричу. Пролетает свинец у виска.
И далекая Родина в это мгновение близко.

Полыхнул бензовоз, перепачкав небес синеву,

Разметав по камням на куски свою сталь и резину.
Вот лицом я в песке, матерясь и кусая траву,
Провожаю глазами последнюю автомашину.

Мы вернулись оттуда по форме одетые все.

Жаль, кому-то придется в той форме навечно остаться.
С нами наш горизонт, и ребята российские те,
Кому вышло в гробах из Афгана домой возвращаться.

Нашим детям, товарищ, нас трудно понять.

Пыль и грохот сапог не тревожат уже колыбели.
Все, что было со мной, вспоминаю опять и опять.
Ветер времени русые головы белит…

* * *

Когда вздыхает океан
И корпус корабля вздымает,
У юнги сердце замирает,
И мысли рвутся к небесам.

Ревут натружено винты.

Штормит, и ночью плохо спится,
И надо бы богам молится,
Но страх берет до немоты.

И курс сверяет капитан,

Не дрейф — а четкое движенье
Сквозь шторм и светопреставленье
Идем к далеким берегам.

Мальчишка силится понять,

Где взять спокойствие и волю,
Как в красоте стихии моря
Всю прелесть жизни отыскать.

А где-то есть родимый дом,

Но манит снова даль морская.
Она милей, чем твердь земная,
Ему покажется потом.

* * *

Я люблю, когда скрипит песок
Под босыми сильными ногами,
Пляжный гул веселых голосов,
Здесь — у нас, не где-то на Майями.

Жгучая балтийская волна —

Это вам не прелести Ямайки —
Бархатна и круто солона,
И над ней загадочные чайки

Эти птицы — спутники мои,

Их понять пытаюсь я до боли —
Что важней им — в море корабли
Или просто ветер на просторе.

В капельках застывших янтаря

Эта тайна теплится годами.
Над водою ранняя заря,
Чайки над бегущими волнами.

В этой круговерти бытия

Я открыл в разгар морского лета
Для себя — крупицы янтаря,
Белых птиц и прелести рассвета.